— Вот, — сказал Алье, — образ того, что в учебниках по этнологии называется бразильским синкретизмом. Слово безобразное, если воспринимать его по канонам официальной науки. Но в более высоком смысле синкретизм — это признание единого Предания, которае пересекает и питает все религии, все знания, все философии. Мудрец не тот, кто различает, а тот, кто сопоставляет полоски света, откуда бы они ни исходили… Итак, эти рабы или потомки рабов мудрее этнологов из Сорбонны. Хоть вы меня понимаете, моя прекрасная дама?

— Не умом, — ответила Ампаро — нутром. Простите, но мне кажется, что граф де Сен-Жермен не выразил бы таким образом свои мысли. Я хочу сказать, что родилась в этой стране, и даже то, чего я не знаю, находит отклик вот здесь… — Она прикоснулась к груди.

— Что сказал однажды вечером кардинал Ламбертини даме, декольте которой украшал роскошный крест, покрытый бриллиантами? Какое счастье умереть на этом распятии! И я хотел бы произвести эти слова. Вы оба должны извинить меня. Ведь я родом из эпохи, в которой каждый готов был навлечь на себя проклятье, лишь бы воздать почести очарованию. Вы хотите остаться одни? Мы будем поддерживать связь.

— Он мог бы быть твоим отцом, — сказал я Ампаро, увлекая ее в пестроту выставленных товаров.

— И даже дедушкой. Он дал нам понять что ему как минимум тысяча лет. Ты ревнуешь к мумии фараона?

— Я ревную к тому, что зажигает в твоей голове светильник.

— Прекрасно, ведь это любовь.

27

Шли дни, я был целиком захвачен Салвадором. В гостинице я бывал немного. Перелистывая именной указатель книги о розенкрейцерах, я обнаружил там графа Сен-Жермена. Смотри-ка, сказал я сам себе, прямо как на заказ.

Вольтер писал о нем: «человек, никогда не умиравший, который знал все», но Фридрих Прусский был с ним не согласен и именовал Сен-Жермена «смехотворный граф». Хорас Уолпол полагал, что это был некий итальянец, или испанец, или поляк, разбогатевший в Мексике, а после этого бежавший в Константинополь вместе с драгоценностями жены. Самые достоверные сведения о нем содержатся в воспоминаниях мадам Оссе, камеристки маркизы де Помпадур (хорошая рекомендация, скептически вставила Ампаро). Он сменил великое множество имен: в Брюсселе был Сюрмоном, в Лейпциге Уэллдоном, в других местах — маркизом Эмар, Бедмар, Бельмар, графом Салтыковым. До своего ареста в Лондоне в 1745 году, он был там славен как музыкант, играл по салонам на скрипке и на клавесине. Через три года в Париже он предложил свои услуги Людовику Пятнадцатому в качестве специалиста по красителям, взамен истребовав себе резиденцию в замке Шамбор. Король использует его для дипломатических поручений в Голландии, там он впутывается в некрасивую историю и вынужден снова бежать в Лондон. В 1762 году он в России, потом — опять в Бельгии. Там его встречает Казанова, который рассказывает о том, как граф превратил монету в золото. В 1776 году он при дворе Фридриха II, показывает тому разнообразные химические проекты, а через восемь лет после этого умирает в Шлезвиге, у ландграфа Гессенского, для которого устраивал фабрику для производства красок.

Ничего экстраординарного, стандартная карьера авантюриста восемнадцатого века, меньше амуров, чем у Казановы, и надувательства не так театральны, как у Калиостро. В конечном счете, за вычетом нескольких провалов, в глазах сильных мира его репутация не так уж плоха, он ловит их всех на алхимическую наживку, однако с промышленным уклоном. Но именно вокруг его фигуры, безусловно в результате его же направленных усилий, складывается легенда о бессмертии. Не раз и не два в салонной беседе от него слышали рассказы о событиях глубоко древних так, как будто он их видел собственными глазами. Он создавал свой миф непринужденно, под сурдинку.

В книге цитировался также «Гог» Джованни Папини, где описана ночная встреча героя на палубе трансатлантического парохода с Сен-Жерменом. Истомленный тысячелетним возрастом и воспоминаниями, переполняющими память, граф находится в отчаянии, как знаменитый борхесовский Фунес [64] — только текст Папини написан раньше, в 1930 году. «Не думайте, что наша участь так завидна, — говорит Гогу граф. — Столетия два проходит, и невыразимая докука охватывает собою несчастных бессмертных. Мир монотонен, история ничему не учит людей и в каждом поколении все те же страхи, все те же страсти, события не повторяются, но одно напоминает другое… новости, открытия, откровения — все изживает себя Я могу признаться только вам, сейчас, когда нас двоих слышит только Красное море: мое бессмертие мне надоело. Земля уже не готовит мне секретов, а на мне подобных я не надеюсь».

— Любопытный персонаж, — сказал я Ампаро. — Ясно, что наш друг Алье работает под него. Зрелый, даже перезревший джентльмен, с деньгами все в порядке, свободное время есть, как и наклонность к сверхъестественному…

— Реакционный склад ума, достаточно смелый, чтобы стать на грань декадентства. На самом деле я предпочитаю этот тип демократическому буржуа, — доложила Ампаро.

— Вимен пауэр, вимен пауэр, [65] а потом пускаете слюни от того, что вам чмокнули ручку.

— Это вы нас довели. Доводили в течение многих столетий. Дайте нам время как следует эмансипироваться. Я же не говорю, что хочу за него замуж.

— И на том спасибо, — сказал я.

На следующей неделе Алье позвонил сам. Он договорился на сегодняшний вечер, что нас примут на террейро де кандомбле. К ритуалу нас не допустят, потому что иалориша не доверяет туристам, но она собственной персоной встретит нас до начала церемонии и проведет экскурсию по террейро.

Алье заехал за нами на машине и мы покатили по направлению к фавелам — бедняцким пригородам, с другой стороны горы. Здание, у которого мы остановились — какой-то брошенный фабричный павильон, — охранялось старым негром, он и ввел нас на территорию, предварительно окурив какою-то очистительной смолою. По ту сторону забора виднелся жиденький сад, посреди которого стояла огромная корзина из пальмовых листьев, наполненная божьими лакомствами — comidas de santo.

Внутри в огромном цеховом помещении все стены были увешаны картинами, благодарственными подношениями, африканскими масками. Алье пояснил нам, как организован зал. В глубине поставлены скамьи для непосвященных, ближе к середине — помост с музыкальными инструментами, стулья для оганов.

— Оганы, так называются почитаемые люди, не обязательно верующие, но уважающие культ. Тут в Баие великий Жоржи Амаду — оган на одном террейро. Его назначила Иансун, повелительница войны и ветра.

— А откуда возникли эти божества? — спросил я.

— Они прошли сложный путь. Прежде всего, важное значение имеет суданская ветвь, которая укоренилась на севере на самом раннем этапе завоза рабов. Из этого этнического куста берет свое начало кандомбле, прославляющее африканских божеств ориша. В южных штатах Бразилии сначала преобладало влияние групп банту, но потом смешивания самого разного рода в геометрической прогрессии привели к полной неузнаваемости исходного материала. Поэтому на севере культы исповедуются в соответствии с африканскими религиями, а на юге примитивная макумба волюционировала, приведя к появлению умбанды, в которой присутствуют и католицизм, и кардецизм, и европейский оккультизм…